Человек, которого нет - 30

Харонавтика: Сессия №39, «Разреженность»

Он пришел с желанием вспомнить, что он знал о Хорхе. Все, что угодно: от звания и фамилии до связей с тайными и явными организациями, от любимых блюд до привычек и слабостей. Да хоть что-нибудь!
Через мысли, картинки, ощущения - как угодно.
Он боялся оставаться с этим желанием, смотреть в него. Страшно было встретиться с тем знанием, которое было в конце. Знанием о его гибели, о том, как это могло быть. Лу уже и здесь знал достаточно о том, как это происходило в том августе, в том сентябре – что делали с моряками, отказавшимися поддерживать заговор. Но и до того, как начал переводить книгу Магасича, он имел очень точный слепок своих чувств об этом – и сведения из книги только конкретизировали его знание.
Но другого пути не было – только идти наугад, смотреть в сторону Хорхе. И в самом начале он почувствовал толчок головокружения, впрочем, несильный. Тогда Лу стал аккуратно выруливать: хочу знать, как было в самом начале. Как встречались. Как ездил время от времени на юг и на север - может быть, хотя бы издали увидеть корабли. Как мы познакомились, кажется, там, в Африке.
- Просто чувствую, - сказал он, - как в голове мозги шевелятся, нейрончики друг с другом перещелкиваются.
- Оставайся с этим, - сказала М. - Не знаю, что там где у тебя шевелится...
читать дальшеАссоциации на это у Лу случились самые неприличные. Он разозлился на себя: ну что ж такое, что об Африке без «этого» и подумать нельзя? Зашкаливающее сексуальное напряжение, дурацкие смешки, беспокойство и суета… Ну, опять? Вот без этого - никак?
Голову к левому плечу как приклеило. М. несколько раз напоминала: держи голову прямо. Он ворчал: как на построении?
Голова у левого плеча – мышцы шеи справа свело. Чувствуется много прищура и дистанции во взгляде. Как будто…
Как будто он смотрит снизу вверх – например, сидя на корточках, - на человека, стоящего довольно близко. Тогда или сильно задирать голову – или вот так, на плечо ее и вывернуть лицо кверху, и так гораздо удобнее смотреть, и не совсем «снизу вверх» получается.
Шея уже сильно болела – показалось даже, что выскочил какой-то позвонок. Ничего, решил Лу, домой приеду – друг поправит, он умеет. Но когда они с М. перешли к другим эпизодам, боль прошла, исчезло всякое неудобство, как и не бывало, так что Лу вспомнил об этом только дома, когда записывал сессию.
Болела голова. Ступни и щиколотки наполнились тяжелым гудением. Головокружение нарастало, но вскоре Лу понял, что это не головокружение, это состояние разреженности.
Было ощущение гонки, бесконечной гонки, все усложняющихся задач. И важно их решить, но важна и реакция на задачи, и на их усложнение, а нагрузка все возрастает, и растет раздражение, которому важно не поддаваться, и все важно, буквально все – потому что неизвестно, что именно важно на самом деле. То ли тестирование, то ли обучение, слабо отличимое от тестирования. Ничего конкретного, никаких картин и оформленных мыслей. Только напряжение и усталость, неуверенность и азарт, страх пополам с надеждой.
- У меня в голове, кажется, три молекулы всего остались...
Разреженность росла, в ней отчетливо проступало ощущение холода. Где разреженно, там же всегда холод? – сказал Лу. Это знание, хотя и перекликалось со здешним теоретическим, было какое-то абсолютно телесное, шкурное. И он видел в этот момент горы, и это были Анды. Он просто знал.
Разреженность становилась все больше, до головокружения. Слева, глубоко под ключицей, сжался комочек тупой глухой боли. Голова запрокинулась, он почти не мог ее удержать. Но, хотя внешне это могло напоминать другие сессии, где он попадал в свой ад, в этот раз он чувствовал себя вполне комфортно и безопасно, совершенно не было страха или страдания.
М. сказала, что гипертонический румянец, которого давно не было видно, опять появился.
Лу удивился, он не чувствовал ничего такого совершенно, только сильную разреженность и холодок. Однако ее слова вызвали резкую досаду и тревогу: и этим я не подхожу! Призрак отца как будто встал за плечом. И чей-то еще, но Лу не смог рассмотреть. Кажется, он испугался: если не соответствует каким-то критериям, не подходит, то его выгонят-отчислят-исключат… Он не смог подобрать точно подходящего слова. Но он очень не хотел, чтобы это случилось. Он боялся, что это случится. Стараясь обойти это страшное и позорное слово «выгонят», Лу сказал: потеряю это.
М. спросила в своем обычном нейтральном тоне: какие ценности ты боишься потерять?
Почему-то Лу это очень задело. Он разозлился. На тон, на сам вопрос, на его формулировку, на то, что опять надо что-то там угадывать, догадываться, что нельзя спросить по-простому, во всем какие-то психологические трюки и ловушки. Надо угадать, о чем вопрос, какой ответ правильный… Сил уже нет, как достало это, дали бы отдохнуть... выспаться. Вы достали! – хотел крикнуть он.
Но ни страха, ни страдания. Только какая-то очень нагрузочная и быстрая учеба, напряжение от темпа и нагрузки, раздражение, которое нельзя выразить напрямую, потому что, кажется, это тоже важно – сколько напряжения он может вынести, не срываясь.
Неожиданно перед ним протянулся длинный коридор, довольно узкий, довольно низкий, по сторонам - двери, на потолке - кажется, кабель. Лу не мог этого сказать с уверенностью, но это был такой коридор, в котором кабель смотрелся бы очень уместно. По виду это напоминало коридор, который он видел в музее-блиндаже генерала Ляша в родном городе здесь. Но другие цвета, и намного длиннее, и вообще – точно не он, Лу узнал бы. Удалось разглядеть белые плафоны, продолговатые, плотно прижатые к потолку. Свет белый, как будто синеватый.
Вся эта быстрая, быстрая учеба, кажется, происходила именно там. А как же Африка?
Потом М. задала вопрос – к своему большому сожалению Лу после так и не смог вспомнить, какой именно. Может быть, в этом тоже можно было бы найти кусок информации, например, о том, как запускается его «улитка». Потому что в ответ на это вопрос он начал замедляться и замедляться внутри, как будто до полной остановки.
М. спросила, умеет ли он так здесь - останавливаться? Нет, ответил Лу. Было ли такое здесь? Да, было, сказал он, вспоминая те сессии. В некоторых случаях. Пару раз.
- Что это за случаи? Посмотри на них, - сказала М.
Лу снова разозлился. Он не высказал это прямо, но сообщил М., что больше всего ему хочется сказать: «Если вы думаете, что в этой вашей «улитке» есть что-то приятное, то засуньте ее себе в зад!» Да, он чувствовал сильный протест и отвращение к этому занятию. Но не было ни страха, ни страдания, ничего из того, что обычно сопутствует прикосновению к этой теме в их сессиях. Ничего из того, что связано с последними месяцами и смертью. Совсем другое дело: нормальный учебный процесс. Он учится запускать «улитку»? Трудно очень, но он здесь добровольно и занимается этим по своей воле. Эмоции принимаются в расчет, но не отменяют решений: он сам на это подписался, он этого хочет.
- И знаешь, - сказал он М., - мне давно приходили в голову мысли, что в эту загадочную организацию я попал через какой-то из тогдашних многочисленных психологических экспериментов. Вот под какой-то из них было ловко замаскировано тестирование. И я участвовал, по результатам оказался годным и был завербован.
Смех и возмущение: ну надо же, напрямую спрашивать про учебу и работу нельзя, сразу падаешь в туман и бесчувствие. А стоило поинтересоваться насчет Хорхе - тут же получил доступ к учебе.
- А теперь я понимаю, почему я так убивался по Вальпараисо, так боялся лишиться этой связи. Я тосковал не по городу. Я тосковал по нему.

Неокончательный диагноз: Дрессировщики

В другой раз они просто говорили с М. – он расспрашивал ее о терминах, которыми она назвала описанное им в той сессии, когда он пытался рассказать то, что понял о процессе обучения. Он не запомнил слова, которыми она это называла, но запомнил свою реакцию на них: злость, раздражение, «вы достали!». И в другой раз попросил М. повторить сказанное.
Она повторила, упомянув Скиннера, переменный режим поощрений и неразличимое условие в качестве способа тренировки креативности. Лу чувствовал, что эти слова вызывают очень сильную реакцию: ему было трудно усидеть на месте, кидало ходить по комнате, протестующее мотать головой. Он чувствовал сильное раздражение и... тоску по чему-то очень дорогому и уютному. Он злился и повторял про себя: «хочу домой»
М. попросила описать его реакцию более подробно.
Лу попытался разделить ее на слои, чтобы заметить и осознать как можно больше.
Первый слой относился, кажется, непосредственно к процессу обучения: глухое раздражение (как достали с этими штучками!) и протест против самого «дрессировочного» подхода; усталость - похоже, курс был очень интенсивным; страх не справиться и потерять, то есть быть отвергнутым (этот страх сильно резонировал с памятью о детстве). И было спокойное согласие с применяемыми методами: он сам на это подписался.
Второй слой тянулся между «здесь» и «там»: тоска по тому, что было у него вместо дома, по тем, кто был ему вместо семьи, по «учителям», по той поддержке и заботе, которые там были. Тоска, тепло и привязанность в этом слое переплелись очень тесно, сплавляясь в одно.
Третий слой: здешний страх о том, что он был насквозь зазомбированным, выдрессированным в чужих интересах и для чужих целей. И - нет, вряд ли, решил про это Лу. Не тот уровень работы, не тот уровень задач. Это хорошо для одноразового… «Улитка» - не для таких. Слишком много возни. Хватило бы какой-нибудь капсулы с ядом.
В четвертом слое был страх, что его все-таки бросили свои. Когда он «сорвался с поводка», отказался уйти с Моссом, остался с единственной целью: убивать причастных к гибели Хорхе. И был своими вычеркнут - и оставлен. Но едва он взглянул в лицо этому страху – фыркнул и рассмеялся. Нет. Просто нет.
- Знаешь, - сказал он М., - я думаю, по этому месту хорошо «поездили» в зоне канала. Им же надо было, чтобы я рассказал, кто у меня свои. Грех было бы не подергать за такой рычаг: убедить, что свои меня бросили и нечего их защищать.
Когда он говорил это, горло свело, стянуло в болезненный узел. Но он продышался и продолжал: какое там «бросили и оставили». Вот этого нельзя бросить и оставить, этого надо уничтожить, если уж на то пошло. Много знает.
И пятый слой, сказал он потом. Благодарность этим людям и этим методам. Не только же креативность тренировали. Спасибо дрессировщикам за хорошо и надежно поставленные инструменты.
- Инструменты для чего?
- Надежные средства для того, чтобы, даже развалившись на куски, я делал то, что соответствует моим ценностям. Даже тогда, когда уже не буду помнить, что это за ценности и где они у меня. Не буду помнить, как меня зовут и кто я есть. Просто, как хорошо выдрессированная собака, буду делать то, что считал нужным делать, когда был в своем уме. Отлично поработали. Все получилось.
Пока он говорил об этом, его первоначальное раздражение превратилось во что-то другое, обернулось плотным поддерживающим коконом вокруг него.
- Знаешь, - попытался он объяснить, - не мешает двигаться, но сильно и мягко сжимает – держит.
- Экзоскелет?
- Ну да, - улыбнулся Лу. - Он не жесткий, он упругий и комфортный, как хороший ортопедический матрац, только вокруг всего меня. Помнишь, я говорил про хорошо оборудованный боевой вертолет?
- Мистер Смарт, да.
- Он самый. И знаешь, когда я рассказывал моему терапевту про «улитку» или что-то подобное, и что я ищу подходящие способы, какими можно было бы поставить эту защиту, она говорила про гипнотические техники, говорила, что шестидесятые – время как раз подходящее. Но я полагаю, это уже последние средства, на самый край. А было еще... но пока не понимаю, что конкретно. То, на чем я продержался до самого конца. Как же мне интересно больше узнать про это. Я понимаю, почему был согласен на такие методы обучения. Очень высокая эффективность.
- Да, это правда. Эффективность бихевиористских методов очень высокая.
- А цели у нас были общие. Так что это в моих интересах.
Страх растаял. Осталась тоска.
- Этот человек... Мой дрессировщик? Тот, с кем мы ставили мою «улитку». У которого был ключ. Как я к нему относился? Любить не любил. Но душу бы доверил.
- Боюсь, в этом подходе нет понятия души.
- Ну, я не о той душе, которая богова. Я...
Он смотрит на М., потом трет лицо.
- И, в общем, не «доверил бы». Как есть – доверил.
И еще позже:
- И я их любил. Дрессировщиков.
- У дрессировщиков всегда есть печеньки.
- Это да.
Молчит.
- Хочу домой.
И снова молчит.
- Никогда.