Человек, которого нет - 29

Харонавтика: Сессия №35, "Smart"

Он пришел с рассказом об упирающейся в грудь ладони, которую почувствовал за пару дней до того, в сессии с терапевтом.
В тот раз он говорил К. о том, что ему не хватает его «своих», тех, кто был у него тогда. Огромная тоска, и это никак не поправить. И в это время как будто что-то твердое уперлось в середину груди – как будто чья-то сильная рука, останавливающим жестом. На следующий день это ощущение вернулось, но он был занят на работе и, сжав зубы, просто перетерпел приступ острой тоски. В тот день и на следующий он не нашел подходящего места и времени, чтобы побыть с этим, но оно было рядом и при малейшем прикосновении подступала жестокая тоска, и с ней слезы.
Он рассказал об этом М. Спросил: если нельзя ответить на вопрос «на кого я работал», если нельзя ответить на вопрос «кого я защища», то, может быть, можно ответить на вопрос «о ком я тоскую»?
Да, сказала М., этот твой «жизнерадостный дебил» - очень надежная защита. Согласен рассказать все, что угодно, только не знает, что. Но если не пытаться задавать некоторые вопросы напрямую, может быть, удастся получить ответы?
читать дальшеОн вспомнил, что эта упирающаяся в грудь рука была знакома ему еще раньше. Как будто кто-то его останавливает. В тот раз когда он хотел трясти М. и требовать что-нибудь сделать... В той сессии, где он выходит в коридор, рассеченный надвое светом и тенью, руками удерживая в себе крик. Кажется, после телефонного звонка, когда он узнал, что с Хорхе это случилось. Он зажимает рукой рот. И, кажется, другую руку прижимает к груди. Или тот, кого он хотел трясти и требовать что-то сделать, так останавливал его. Или он сам себя останавливал. Здесь непонятно. Только призрачные тени на краю сознания. Лу и произнести все это вслух, связно не смог, только обрывки: «август, телефонный звонок... я узнал...» И ничего невозможно сказать напрямую. Как всегда.
Он вспомнил еще одну сессию с М., когда так хватался за грудь: когда перед ним оказалась закрытая дверь, и он знает, что она закрыта навсегда, его туда не пустят. Но там он еще сжимал рубашку в пальцах. А здесь - чистое «стоп». И он не знает, кто-то так останавливает его, или он сам.
Но какая связь между этим и «своими»?
Лу боялся туда смотреть: боялся увидеть август, редакцию, телефонный разговор, корабли, гибель Хорхе. Но собрался, смотрел.
М. сказала: вернись туда, как можешь, в ощущение или когнитивно.
Туда, где он с этой тоской, с этой рукой, упирающейся в грудь, с подступающими слезами. И он смотрел туда.
Но тут М. сказала: расслабь нижнюю часть лица... мачо...
И Лу заметил, что подбородок у него вздернут, каменный. Ох, сказал он, если у меня там был кусок психотерапии, а наверняка был… И особенно - когда подготовка эта, специфическая… В общем, когда ставили этого «жизнерадостного дебила» и прочие штуки для защиты информации, наверняка меньше всего была нужна эта каменная челюсть. К. говорит, что, скорее всего, для этого могли использоваться гипнотические техники. А тут такой… гранит. Ого, сколько пришлось повозиться с этим парнем из каменного замка, сыном своего отца...
И почему-то от этой мысли: про то, что пришлось возиться, и возились же, - стало тепло мягким, домашним теплом.
Молодец, сказала М.
Лу было очень уютно и хорошо: дом и семья, только это совсем не родной дом и не та семья. Это - свои. И он вспомнил... Вспомнил то одиночество и чувство покинутости, брошенности, и как оно навалилось, погребло почти, когда он вспомнил про зону Панамского канала, белые домики. Там, где он был один. В самом конце.
И он подумал: а если я не могу вспомнить, на кого работал и кого защищал, не потому что там защиты стоят, а потому что я боюсь вспомнить про то, что свои меня… бросили? И он собрался и сказал об этом, и они пошли туда посмотреть.
И Лу сразу понял - ну, это не так. Это не так и не может быть так. Даже говорить не о чем.
И они еще раз туда смотрели.
Но Лу уже стало очень спокойно - и как гора с плеч: вот уж этого можно не бояться.
Что никак не отменило чувства одиночества и покинутости тогда и там, в самом конце.
Так он сидел, осознавая себя между теплом братства и одиночеством в руках палачей.
И потихоньку, почти незаметно подступила другая волна. Как будто – в начале. Учеба. Ничего конкретного, только ощущения и чувства. Отличник. Удовольствие и удовлетворение. Новенький, с иголочки. Хорошо подготовленная, отлично оборудованная машина. Техника. Боевая. Хотя это касается не столько навыков и умений тела, сколько головы. Он искал слово и не мог подобрать такое, чтобы точно и полностью назвать это.
- Не то что умный... Еще... Умеющий? Подготовленный? Специалист?
- Кажется, в английском есть подходящее слово, – сказала М. – Smart.
Лу сразу понял, что это слово подходит. От него стало приятно, оно с этими чувствами совпало. И правда, машина, вертолет такой, хорошо обвешанный... Оборудованный.
И следом пришла еще волна: понимание, что вот этот прошел все испытания. И действительно оказался настолько хорош, насколько он о себе думал.
И сильное спокойствие.
Лу понял, что ад, через который он шел почти год в этих сессиях, в кошмарных снах, во внезапных флешбеках, он вот здесь где-то и заканчивается. В него еще придется возвращаться – за информацией о себе. Но ад перестает быть единственной существенной реальностью прямо где-то здесь. И самое гнусное, через что пришлось пройти за последние полгода, то, где он - размазанный и размолотый, это уже пройдено. Он весь, сильный, и твердый, и спокойный - вот здесь собирается снова, здесь, в этой точке складывается этот молодой, подготовленный, такой весь smart и новенький с иголочки - c этим же, но который уже испытан и справился.
Ему стало спокойно и радостно.
Ад не бесконечен.

Записки сумасшедшего: Он, она, они…

Те, кто стали мне «хорошими родителями», так это сейчас называется? Они. Больше ничего не могу о них ни сказать, ни подумать: только это безликое, неопределенное «они». Среди них и тот, с кем мы вместе сооружали во мне этот лабиринт без выхода, спираль, «улитку», последнее путешествие вглубь себя, куда можно унести все секреты, оставив на поверхности пускающее слюни, безответное тело. Пожалуй, и того «жизнерадостного дебила», который готов ответить на любой вопрос, да только не в состоянии понять, о чем его спрашивают, тоже он мне… устанавливал? Внедрял? Как это называется?
Время от времени ловлю себя на том, как бодро проецирую его фигуру на М.
- Сможешь еще посмотреть туда?
- Смогу!
- Остановимся?
- Нет.
- Пойдем туда?
- Да.
Подозреваю, что я отвечаю не ей. Не совсем ей. Я готов работать, готов учиться, и я очень тепло и с большим уважением отношусь к тому человеку, и ради его одобрения я готов на многое. Не то чтобы я не осознавал, что вижу перед собой М. Но я как будто предоставляю ей его права, переношу на нее свои обязательства перед ним и свое доверие к нему. Идти, сколько могу и еще немного. Стоять, пока есть силы, и еще сколько нужно. Держаться до конца. Пока он не скажет, что на сегодня достаточно. И так же честно сообщать, когда уже совсем не могу.
Сегодня вот тоже… смотрел на М., а видел его. И когда думаю о том, как был один… там, в конце – я знаю, о ком я тоскую.
Они, там. Кому доверял и доверялся.
Потому что - не от родного же отца мне ждать... чего? Ну, вот хоть этого: «Слышу, сынку, слышу».
И старательно пишу отчеты о сессиях. Тяжело. Но что я только не сделаю, чтобы он видел: я справляюсь, я надежен.
Теперь, со всеми этими мыслями, могу оценить всю силу моей тоски по ним: не только по «братьям», но и по «отцам».
Сижу, дышу, плачу.

Неокончательный диагноз: Дышать и плакать

Это тоже по части дисциплины: он должен сохранять себя в рабочем состоянии, по возможности здоровым и спокойным. Загнать эмоции под бетон не трудно, он очень убедительно продемонстрировал это прошлой зимой. Но, кроме несомненного и очевидного вреда здоровью, он обнаружил, что с блокированными эмоциями не может узнать ничего нового: вся информация поступает через ощущения тела и эмоции. Поэтому он дышит, рычит и плачет, если нужно – так эмоции раскрываются глубже и проживаются скорее, так он сохраняет работоспособность и больше узнает нового о себе. Нет, это не какая-то особая дыхательная техника, это не введение себя в измененное состояние сознания с помощью определенных дыхательных упражнений.
Мы часто перестаем дышать от напряжения, от страха, от боли. Так мы снижаем болевые ощущения и останавливаем свои чувства. Лу просто внимательно следит, чтобы при встрече с горем, страхом или тоской, дотянувшимися до него издалека, его дыхание оставалось ровным и достаточно глубоким. Это означает так же, что ему приходится вздыхать от тоски и рыдать от горя. Терпеливо и стойко, снова и снова. Принимать эти чувства и отдаваться им. За них, как за ниточку, он вытаскивает из темноты обрывки мыслей, знания, картинки и разрозненные впечатления тех дней. Узнает что-то новое.
Это новое, как правило, не так-то легко пережить, поэтому кажется легче и безопаснее блокировать эмоции и не смотреть туда.
Но он говорит: хочу всё знать. И говорит: посмотрим, что это меня так согнуло? И смотрит. И дышит. И все остальное.

Харонавтика: Сессия № 38, фрагменты – от первого лица

<…>
Мы продолжаем работать.
Я подбираюсь. Я вспоминаю, что надо выглядеть так, чтобы показать Киму, что это можно вынести и не сломаться. Что это переносимо.
Я знаю, что там именно он, не кто-то другой, не кто-то незнакомый.
Кажется, я выпрямляюсь, делаю улыбку, кажется, довольно кривую, но уверенную, ей и не надо быть ровной, она не про то, что мне хорошо, она про то, что я не уничтожен, не сломан. С долей пренебрежения. Чтобы ему было, за что держаться…
<…>
Я очень устал. Просто адски. Отдыхаем. Я говорю, что у меня больше нет сомнений в том, что этот эпизод реален. Я видел теперь достаточно.
Я говорю, что, когда я понимаю, что происходит, я как будто возвращаю себе часть контроля. Это, конечно, иллюзия. Но, хотя тогда это тогда, а сейчас это сейчас, и ничего невозможно изменить, если я могу понимать – я могу назначать смыслы.
- Повеяло экзистенциальным анализом, - говорит М.
- Гештальтисты тоже вовсю пользуются этим выражением, все давно перекрестно опылились... Все-таки интересно, что там было у меня тогда - гештальт, экзистенциалисты?
Я задумываюсь, я думаю о своей подготовке, об Африке...
- А что ты кусаешь кулак? – спрашивает М.
- Я... останавливаю себя.
- Смотри туда.
Внезапно, отчетливо, сильно: тяжесть в ногах, как будто отталкиваюсь на бегу от земли, тяжелые ботинки... И Африка разворачивается передо мной, все картины, уже знакомые и новые: лагерь, «казарма», местность вокруг, счастье, родина, родное место... До слез, блаженных, счастливых. Тоска и счастье. И меняются интонации, осанка. Я чувствую себя по-другому. Мистер Смарт, очень приятно, это он. И, кажется, побегал я там немало. И смех, смех. Моя любовь.

Записки сумасшедшего: Размышления после пробежки

Что они сделали со мной, что я полюбил бегать и прыгать?
То тупое отчаяние, которое я помню среди серых камней и сухой травы на ветру, там, в детстве - и чувство безысходности, и усталость, и что требовательно наблюдают и не допускают даже мысли, что я не смогу. Там ни малейшей радости, никакого азарта и дерзновения. Литое резиновое бесчувствие внутри.
Но стоит мне «попасть» в Африку - и я наполняюсь эндорфинами по макушку, у меня есть представление, что долго стоять не дадут, но это как-то... азартно, как-то про то, что я умудрился выиграть себе незапланированный кусочек времени на передышку, и сейчас опять продолжится гонка, но меня это ничуть не огорчает. Выиграл - значит, я и сам играю в эту игру, и в ней полно телесной радости, удовольствия, силы. И я могу выигрывать, я справляюсь.
И когда я думаю о том мальчике и об этом парне, мне кажется почти невозможным их совместить.
Как в этого задорного гончака превратился мальчик, у которого не получалось, который не мог быстро бегать по каменистым откосам.
Хотя - откуда я это знаю? Тот, с секундомером - был недоволен. Но, может быть, он просто хотел всего и сразу? Может быть, он верил, что от похвалы дети портятся? Строгость и требовательность, дисциплина и что еще там? Большая темная спальня там, одиночество и безнадежность.
Может быть, они просто ставили задачи, с которыми можно было справиться, и качественно мотивировали и поощряли?
Я ведь, с этим секундомером в анамнезе, небось и горы мог свернуть за похвалу старшего, за то, что у меня получалось - и это признавали.
Меня можно было очень хорошо выдрессировать.